Дэгни смотрела на сияющие полоски, браслетами охватившие ее руку от запястья до самого плеча. Это полоски солнечного света падали сквозь жалюзи на окне незнакомой ей комнаты. Ее рука лежала поверх одеяла, и чуть повыше локтя она заметила синяк. Она чувствовала свои ноги и бедра, но остальное ее тело было невесомо, словно она застыла в висящей в воздухе клетке из солнечных лучей.

Поворачиваясь, чтобы взглянуть на Реардэна, Дэгни подумала: и это Хэнк Реардэн, с его отчужденностью, непробиваемой ледяной официальностью, его гордостью, основанной на том, что ничто не в силах возбудить в нем какие-либо чувства, лежит рядом с ней в постели после часов неописуемой, неистовой страсти, страсти, которая читалась в их глазах, когда они смотрели друг на друга, страсти, которую они хотели подчеркнуть и бросить друг другу в лицо.

Реардэн увидел лицо молодой девушки, смотревшей на него с едва уловимой улыбкой, словно ее естественным состоянием было лучезарное великолепие. На плечо Дэгни спадала прядь волос; она смотрела на Реардэна так, словно готова согласиться со всем, что он скажет, – как с готовностью приняла все, что он с ней сделал.

Он протянул руку и осторожно поднял волосы с ее щеки, словно они были очень хрупкими. Он держал эту прядь в пальцах и смотрел в лицо Дэгни. Затем его пальцы внезапно сжались, он поднес ее волосы к губам и поцеловал. В том, как он коснулся их губами, чувствовалась нежность, но его сжатые пальцы выдавали отчаяние.

Реардэн откинулся на подушку и замер, закрыв глаза. Когда он отдыхал, его лицо казалось очень молодым. Увидев его лицо лишенным неизменного напряжения, Дэгни вдруг поняла, насколько он был несчастен и как тяжело было гнетущее бремя, которое он носил в себе. Но теперь это все в прошлом, думала она, теперь этому пришел конец.

Не глядя на нее, Реардэн встал с кровати. Его лицо вновь стало непроницаемым. Он подобрал валявшуюся на полу одежду и, стоя посреди комнаты вполоборота к ней, начал одеваться. Он вел себя не так, словно ее не было в комнате, а так, словно ее присутствие не имело значения. Он застегивал пуговицы рубашки и затягивал ремень брюк быстрыми и точными движениями человека, выполняющего привычный ритуал.

Дэгни, откинув голову на подушку, с удовольствием наблюдала за ним. Ей нравились его серые брюки и рубашка. Опытный машинист с линии Джона Галта, думала Дэгни, весь в полосках солнечного света и тени – как заключенный за решеткой. Но эти полоски не были тюремной решеткой, это были трещины на стене его неуязвимости, разрушенной ею, напоминание о том, что их ожидает за окнами этого дома. Она подумала об обратном пути по новой дороге, на первом поезде, вышедшем с узловой станции Вайет, о возвращении в свой кабинет в здании «Таггарт трансконтинентал» и обо всем, что ждало ее впереди. Но она была вправе повременить, ей не хотелось сейчас думать об этом. Дэгни думала о его первом поцелуе – ничто не мешало ей остановить то мгновение, когда все остальное не представляло для нее никакого интереса. Она с вызовом улыбнулась, глядя сквозь жалюзи на полоски неба.

Реардэн стоял у кровати, уже одетый, и смотрел на нее.

– Я должен тебе кое-что сказать. Я хочу, чтобы ты знала это.

Он произнес эти слова отчетливо, ровным голосом. Дэгни послушно подняла на него глаза.

– Я презираю тебя. Но это ничто по сравнению с презрением, которое я испытываю к себе. Я не люблю тебя. Я никогда никого не любил. Но я хотел тебя с нашей первой встречи. Хотел, как хотят проститутку, по той же причине и с той же целью. Два года я проклинал себя, считая, что ты выше подобного желания. Но ты такое же животное, как я. То, что я открыл это для себя, должно вызывать у меня отвращение. Но я его не чувствую. Еще вчера я убил бы любого, кто сказал бы мне, что ты примешь то, что сделал с тобой я. Сегодня я отдал бы жизнь, лишь бы ты не стала другой, лишь бы оставалась той самкой, какая ты на самом деле. Все величие, которое я вижу в тебе, – я не променял бы его на твой бесстыдный талант к животному наслаждению. Ты и я – мы были великими людьми, мы гордились своей силой и мужеством, не так ли? Вот все, что осталось от нас, и я не хочу никакого лицемерия и самообмана.

Реардэн говорил медленно, словно стегал себя словами. В его начисто лишенном эмоций голосе звучало лишь безжизненное усилие. Он произносил слова не как человек, который хочет говорить, а как человек, который обязан сказать из чувства долга, хотя это причиняет ему мучительные страдания.

– Я всегда гордился тем, что мне никто не нужен. Теперь мне нужна ты. Я гордился тем, что всегда поступал в соответствии со своими убеждениями. Я поддался желанию, которое презираю. Это желание унижает мой разум, мою волю, мою силу, все мое естество и ставит их в унизительную зависимость от тебя – даже не от Дэгни Таггарт, которой я восхищался, а от твоего тела, твоих рук, твоих губ и нескольких секунд твоих содроганий. Я никогда не нарушал своего слова. Вчера я нарушил клятву всей своей жизни. Я ни разу в жизни не совершил ничего, что следовало бы скрывать. Теперь мне придется лгать, изворачиваться, притворяться. Чего бы я ни захотел раньше, я мог громко заявить об этом и на глазах у всего мира добиваться своего. Сейчас моим единственным желанием стало то, о чем даже я сам не могу думать без отвращения. Но это единственное, чего я хочу. Ты будешь принадлежать мне, ради этого я готов бросить все, что у меня есть, – мои заводы, мой металл, достижения всей моей жизни. Я хочу владеть тобой, отдав за это нечто большее, чем жизнь, – отдав мое самоуважение, и я хочу, чтобы ты знала это. Я хочу называть вещи своими именами. Я не хочу никакого притворства насчет любви, верности или уважения, не хочу ни крупицы чести и благородства, которой мы могли бы оправдаться. Я никогда не просил пощады. Я сам выбрал этот путь, и я возьму на себя все его последствия, включая полное осознание своего выбора. Это падение – я признаю и воспринимаю все как есть, но нет таких вершин добродетели, которыми бы я не пожертвовал ради этого. Теперь, если хочешь, можешь влепить мне пощечину. Мне бы очень хотелось, чтобы ты поступила именно так.